Дмитрий Борец

​

звезда / мир / инсинуация / чемодан / клавишник / листок

 

УТРО ТУМАННОЕ

​

Звезда русской прозы, Лев Николаевич Толстой, облаченный в стеганый халат на голое тело, стоял босыми ногами на стерне посреди поля. Ступням было колко и сыро. Прохладный утренний ветер задувал под халат напоминая, что осень не за горами.

​

На лбу писателя пролегла глубокая складка, напоминавшая скорее свежую борозду, коих по весне на том самом поле мужички со своими чахлыми, тощими после морозной зимы лошадками, вспахивали бессчетное количество; складка же обычно означала, что на сердце у Льва Николаевича тяжесть, или что он голоден; в этом же случае – скорее первое, ибо, выходя на поле, граф воспользовался черным ходом, пройдя через кухню, и изрядно закусив.

 

Тревожило же классика вот что: очерк об истории Отечественной войны, который он собирался озаглавить «Война и Мир», явно вышел из-под контроля: под кроватью в спальне лежал уже чемодан, плотно набитый бумагою, исписанной мелким, убористым почерком, уже на пять томов, и шестой том был почти завершен; на столе в рабочем кабинете лежал очередной листок писчей бумаги, ожидавший новых откровений мыслителя, в бороде которого теперь застряли крошки простого ржаного крестьянского хлеба.

 

И даже не столько объем рождающегося очерка, коего подлежало теперь уже называть романом, внушал Льву Николаевичу беспокойство; он бы и больше написал, благо слова лились из него рекой, нескончаемым потоком, в котором уже переплелось и слилось в одну исполинскую картину, которую уже и не охватишь взглядом, всё: честь и подлость человеческая, любовь и коварное предательство, верность, отвага, и инсинуации; пусть пишется, - и семь, и восемь томов, каждое слово – на вес золота, а там уж и подсократить можно будет. Вот только боли в правом запястье, которые уже начали подниматься по предплечью, не иначе как от беспрестанного писания, всё чаще не давали ему покою, особенно – в такое сырое утро, как теперь. Граф на секунду закрыл глаза, и невесть откуда вспыхнули в беспокойном уме его пылающие буквы, сложившиеся в незнакомые слова «туннельный синдром». Он потряс головой, слова пропали.

- Ах, если бы, - думал отец русской литературы, - если бы придумали такой аппарат, такую машинку, чтобы не рукою писать, а вот, хотя бы, по клавишам с алфавитом стучать, а на бумаге бы буквы сами появлялись… Тогда бы и я, верно, был бы уже не писателем, - тут граф усмехнулся себе в бороду, и в глазах его зажглась озорная искра, - а, выходит так, клавишником. «Великий русский клавишник», - примерил на себя он, - Тьфу, бесовское слово! – повернулся, и зашагал по полю обратно. Ветер телепал полы его халата, задирая их выше пояса.